Летать! (Монолог карьериста)

Он жил свою жизнь вряд ли иначе, чем множество его сверстников.
Студенчество пришлось на последние годы «застоя», и чехарду с похоронами вождей он помнил как характерную примету своей юности.
Первые послеинститутские годы – «эпоха перестройки», как тогда принято было это называть – остались в памяти как эпоха собственной наивности, иллюзий и хаоса. Наивность граничила с идиотизмом, из иллюзий вырастали стратегические ошибки в виде совершенно ненужных браков (числом, к счастью, только в два), а в хаосе погрязло и растворилось все – и то, что снаружи, и то, что внутри.
На дистанции собственной жизни к своим тридцати он пришел с ощущением вселенской усталости и твердым убеждением в том, что все, что он может в этой жизни – это только работать. И он работал. Работа давала все: ощущение смысла и чувство собственной значимости, мотив для дальнейшего роста, страсть и азарт в достижении цели, ощущение настоящей мужской дружбы, вкус победы и … возможность сбежать из опостылевшего дома и от себя самого.
Надо сказать, на отметке «сорок» он показал неплохой результат: два диплома о высшем образовании, почти написанная кандидатская (незащищенная, правда), двое детей от разных браков, три вполне успешных на региональном рынке предприятия, овдовевшая и всего боящаяся мама и легкая степень ишемии («умеренные диффузные изменения»). Он возмужал и окреп, в кругах профессионалов его имя стало гарантией надежности и качества, он обзавелся кругом последователей и учеников, поднабрал в весе и вполне убедил себя в том, что жизнь в целом его устраивает.
Да, именно так – «жизнь в целом меня устраивает». Он затвердил эти слова наизусть и даже самому себе не смог бы уже объяснить, в каком это «целом» и что именно его устраивает. Он привык. Привык чувствовать себя нужным, включенным в гущу событий, привык мчаться к новым, всегда более сложным целям, привык выигрывать и побеждать, привык не останавливаться на достигнутом … и только однажды в случайном разговоре со случайным попутчиком он, совершенно случайно, сам не понимая, как, вдруг признался самому себе – «я бегу так, словно боюсь остановиться, словно земля рушится под моими ногами, как только я отрываю ногу от земли …» Сказал, услышал собственные слова и испугался… (Он – испугался!..).
И старая привычка говорить самому себе правду не подвела и в этот раз: тот, кто знал про него все, его собственный внутренний голос, сказал очень простые слова. Он сказал: «Не ври!». И еще он сказал: «Очень больно быть одиноким». И еще он сказал: «Тебя нет». И он не смог больше врать самому себе. И боль одиночества стала невыносимой. И его не стало.
Трудно назвать день и час, когда это произошло. Вряд ли те, кто был с ним на одной дистанции, заметили это. И некому было рассказать о случившемся. Он курил по ночам на лестнице (жена не разрешала курить в квартире), с удивлением рассматривал в зеркале седину и морщины, перестал цепляться к сыну по мелочам и только все заглядывал ему в глаза, пытаясь понять, что же все-таки знают о жизни они, семнадцатилетние, чего не знает он …
Трудно, трудно, трудно было поверить в то, что все кончилось, так и не начавшись. Ощущение пустоты казалось равным вселенной. И в этой вселенной он был не одинокой песчинкой, нет, его просто не было. Сам воздух вокруг него был пропитан (или соткан?) из этого «меня нет». Сквозь страх и тоску пробивался порой безумный протест «Как же так?! Почему?! Я не хочу!» Но некому было услышать, и только его медленное падение сквозь хаос и пустоту продолжалось.
Жизнь хороша тем, что когда кажется, что все кончилось, именно тогда-то все и начинается. Сквозь туман безвременья, пустоту и отчаянье из «ничего» и «ниоткуда» стали пробиваться в его сознание легкие штрихи будущего. Потом, вспоминая тот период своей жизни, он не мог точно сказать, сколько времени прошло: год? век? бесконечность? Он помнил только, что как будто бы легче стало дышать – он, скорее почувствовал это, чем понял. Он заметил, что тоска уже не держит за горло, и вместо отчаянья приходит печаль. Порой он заставал себя в странном состоянии полу-воспоминаний, полу-фантазий и он понял, что это были «мечты о прошлом». Мечтать о прошлом казалось странным занятием, и его деятельный ум легко подкинул вопрос «на засыпку» — а чего ты на самом деле хочешь? Поиск ответа не был быстрым и легким, но, путь через хаос уже кое-чему его научил, и он был терпелив. Он стал учиться больше слушать, чем говорить. Больше видеть, чем смотреть. Он стал искать самого себя, и удивительная спокойная радость узнавания стала приходить к нему все чаще. Он заметил, что мир сквозь призму этой спокойной радости выглядит иначе – весь мир: и краски лета, и улыбка жены, и спортивный азарт его молодой команды, и мальчишеский апломб сына…
Он с нежностью обнаруживал в маминой квартире штрихи своей юности – давно забытые книги, кассеты его первого в жизни магнитофона Маяк-206, фотографии одноклассников… Он перестал спешить – это было самое новое и самое странное его открытие – «Я все успею» — стало его постоянным спутником. И он поправлял себя сам: «Все, что мне нужно, я успею…». Ему стало интересно пробовать то, мимо чего он проскакивал, и от чего отмахивался прежде за «ненадобностью» – вот этот закат над озером («такого никогда не было, и уже никогда не будет!»), вечернее чаепитие с мамой и ее давней подружкой (и щемящая нежность в сердце), сын – два новых горных велосипеда и семь дней пути вдвоем по озерам наполнили его жизнь незнакомым счастьем («Сын!..»), и снова – улыбка жены… И небо, небо, небо… Почему так манило небо?..
Потом, пытаясь понять, даже самому себе он не мог ответить на вопрос «Как случилось так, что в возрасте сорока с лишним лет пришло желание летать?»
Может быть, это желание существовало и раньше, приходило в виде смутных снов или ожидания счастья… Может быть, именно это желание подтолкнуло в семнадцать выучить наизусть «Чайку…» Баха и «Ночной почтовый» Сент-Экзю… Может быть, именно это желание не позволяло засиживаться на месте и заставляло снова и снова искать и пробовать что-то новое. Он не знал…).
Он помнил лишь, что однажды это смутное желание превратилось в совершенно однозначное и осознанное «я хочу», и хотя в глубине души в это «я хочу» страшновато было поверить, медленно и постепенно оно наполнялось энергией воли (ведь воля – это не «Я должен». Воля – это всегда и только «Я хочу!»). И удивляясь собственной настойчивости, он, оказываясь в ситуации выбора, всякий раз стал говорить себе «да», если речь шла об этом. …

• Будешь учиться летать? – Да.
• Едешь на полеты? – Да!
• Готов стартовать? – Да!!! Я готов!
  Он был готов стартовать, потому, что то, что происходило сейчас в его жизни – эта новая страсть, это безудержное желание – было не только и не столько спортивным упражнением или новым развлечением. Желание летать стало для него – и он отчетливо осознавал это – едва ли не единственной возможностью реализовать собственное право на то, чтобы быть собой и проживать свою собственную жизнь без оглядки на «Разве я могу?!», «Как можно?!» и «Я должен!» …
  Он с легкой горечью перечислял самому себе то, чего он не… (не научился играть на гитаре… не защитил кандидатскую… не был в альплагере… не ответил на письмо однокашника… не… не… не…) и отчетливо понимал, что то, что он не сделает или не сможет сделать (не позволит себе сделать) сегодня, уже не будет никогда. И это новое понимание прибавляло ему энергии и страсти для того, что бы сделать реальностью то, что сейчас казалось едва ли не самым важным в жизни… …. Летать!